Вообще-то, этому торговому городу с одним из самых высоких доходов на душу населения туристы особо и не нужны. Недаром Болонья получила прозвище «жирная» (la grassa). То, что болонцы большие любители вкусно выпить и закусить, хорошо известно в Италии, но не одним лишь кулинарным аршином меряется благополучие жителей города. Пусть представление о Болонье, как о гурманском эдеме, и не сильно преувеличено (все-таки здесь базируется Академия итальянской гастрономии), но уж оно точно несправедливо заслоняет многое другое, чем богат этот город.
Болонью не проглотишь за полдня, ее основным достопримечательностям - прогулкам, беседам с местными, еде и питью - надо дать время. Взгляд притягивают не колизей или падающая башня, а элегантно оформленные магазины на Виа Сан Феличе и люди, сидящие в кафе - кстати, в Болонье нет нужды заказывать «ristretto», там и так варят самый крепкий эспрессо в Италии. Правда, тут есть две свои покосившиеся башни, но оттого, что косятся они в окружении других зданий, то смотрятся не так драматично. Здесь нет достопримечательностей, которые кровь из носа надо посмотреть; зато когда выезжаешь из центра города, кажется, что оставляешь позади какую-то гигантскую театральную декорацию. Как тут не вспомнить, что династия знаменитых театральных архитекторов Бибьена была родом из Болоньи.
Застывшые в мнимой архитектурной гармонии дворцы и площади Болоньи на самом деле кусочки в винегрете из средневековья, ренессанса, барокко и нео-классицима, но эти разные стили объединяют знаменитые болонские портики - 38 км галерей портиков. Я благодарен этим нескончаемым вереницам арок и колонн, прячась среди них от полуденного солнца или внезапного дождя. Портиковым апофеозом бесспорно будет трехкилометровая анфилада, ведущая от Сарагосских ворот вверх к Базилике Мадонны Сан Лука, смотрящей на город с 300-метрового холма, а история появления портиков связана со другим прозвищем Болоньи – «ученая» (la dotta). В 1088 году в Болонье открылся первый университет в Европе, и в город повалили студенты. В те времена учеба была уделом людей состоятельных, и за каждым студентом следовала немалая свита.
Болонский университет -- центр притяжения состоятельной молодежи, начиная аж с 1088 года.
Селить приезжих было негде, и горожане начали расширять верхние этажи, потому что налогом облагалась лишь площадь первого. Поначалу надстойки над улицей подпиралались деревянными колоннами, но со временем они обрели благородную поддержку в кирпиче, создав километры уникального городского пространства, куда нынче вечерами выплескиваются из тратторий и остерий студенческие споры и поцелуи.
Как нормальный студенческий город, Болонья полна велосипедистов и сама похожа на велосипедное колесо: пройти вдоль одной из ее «спиц» к центральной Пьяцца Маджоре, гораздо проще, чем попытаться перескочить с одной спицы на другую. Достаточно посмотреть на карту, а можно лично убедиться с высоты птичьего полета, забравшись на чуть кривоватую башню Азинелли по деревянной лестнице, напоминающей те, что заводят ум за разум на рисунках Эшера. У Азинелли есть младшая сестра - башня Гаризенда, которая более «пьяна» и отклоняется от своего основания на 3 с лишним метра, из-за чего ей снесли верхушку, чтобы не завалилась. Между 12-м и 13-м веками более ста башен было построено зажиточными болонскими семьями, но меньше 20 дожили до сегодняшнего дня. Семьи Азинелли и Гаризенда явно соревновались. И хотя Гаризенда проиграла, ее увековечил Данте в «Божественной комедии», о чем свидетельствует табличка с цитатой у основания.
Многовековые соперницы -- башни Азинелли и Гаризенда.
Без малого 500 ступенек Азинелли действуют почище рисунков Эшера, но и с пульсирующей от подъема головой четко видишь сверху план города, на котором улицы, как нож пиццу, прорезают красно-бурую начинку из черепицы от городских стен к центру. Вспоминаю еще одно название Болоньи – «красная» (la rossa). И хотя часто считается, что красной Болонью кличут из-за ее традиционной левизны и про-коммунистических мэров, таковой она слыла еще до подвигов Сакко и Ванцетти благодаря терракотовому окрасу своих стен и крыш. Правда, зайдя в популярный книжный магазин Фельтринелли, того самого издателя-коммуниста, который первый напечатал на Западе «Доктора Живаго» Пастернака, я вижу у кассы фото покойного хозяина с Фиделем Кастро. Очень обеспеченный городской партизан Фельтринелли подорвался при попытке взорвать ЛЭП около Милана в 1972 году. В последнее время состоятельные левые Болоньи стали куда менее революционными, исповедуя «радикальный шик» в дорогих бутиках.
Пьяцца Маджоре, эта втулка болонского колеса и пупок болонского мироздания, меняет обличие в зависимости от времени дня. Утром ее пересекают в разных направлениях спешащие на работу, на лекцию, а то и за карты в бар. После полудня площадь начинает удерживать на себе группки пожилых мужчин или детей, гоняющих голубей. К вечеру ступени собора Св. Петрония, покровителя города, усажены молодыми людьми разных взглядов, вероисповеданий и ориентаций, от бродяг «панкабестия» до офисного планктона. За их спинами красивый розово-кремовый мраморный низ собора неожиданно кончается, продолжаясь тревожно-темным кирпичным верхом. Собор похож на нечистого, прикрывшегося ниже пояса для приличия. Черт в Болонье, конечно же, носит Праду, и от этого еще более пикантен....
А вот Нептун в окружении русалок-экгибиционисток раздет совсем. В 19-ом веке горожанки так подолгу засматривались на фонтанирующую скульптуру, что муниципалитет решил одеть бога моря в подобие бронзовых шортиков. С арки Палаццо Коммунале на Нептуна и русалок укоризненно смотрит Папа Григорий XIII - спасибо ему за календарь, по которому мы теперь живем. Во внутреннем дворике Палаццо, где нынче помещается ратуша, репетируют сценку для какого-то спектакля студенты, и их реплики носятся под колоннами, выгоняя оттуда голубей. На втором этаже Палаццо заглядываю в музей художника Джорджио Моранди (1890-1964), который любил писать натюрморты и виды из окна. Однажды в Венеции его спросили, почему бы ему не нарисовать тамошний пейзаж, на что он ответил: «Если бы я мог задержаться здесь года на три, то нарисовал бы». Вот эта неторопливая созерцательность и привлекает в его холстах, контрастируя с работами двух других знаменитых художников Болоньи – Гвидо Рени и Аннибале Карачи.
Город динамично гудит от присутствия 100 тысяч студентов. В 12 и 13 веках Болонский университет задавал тон в Европе, и, что любопытно, это была свободная ассоциация студентов, которые сами выбирали и нанимали профессоров, и на занятия приходили к ним на дом. В отличие от тоже древнего Парижского университета, где главенствовала теология, в Болонском изучали римское право, к которому уже потом добавились медицина и философия. Поэтому папам он не подчинялся, хотя последние пытались установить над ним «нравственное» попечительство.
Проблема недостроя сущестовала, оказывается, даже в Средние века. Собор Св. Петрония.
С 16-ого века и более чем на триста лет Болонья таки попала под папский контроль. Разбитной и рассредоточенный университет причинял Ватикану немалое беспокойство, и тогда Пий IV приостановил строительство собора Св. Петрония, который должен был стать самым крупным в Италии, и красивым жестом повелел передать деньги университету. В результате верхняя половина фасада собора стоит необлицованной, а вот по Палаццо Арчиджинасио, где под одной крышей первый раз объединились университетские службы, я ходил задрав голову и рассматривал гербы профессоров, ректоров и студентов. Среди них были Петрарка, Данте, Коперник, Дюрер и Гальвани, который застыл на постаменте у входа в здание с книгой и лягушкой – уже разделанные, они продаются за углом на красочно-рыночной Виа Клаватуре. Гальвани отказался принести клятву на верность Наполеону, захватившему Болонью в 1796, за что был лишен кафедры. В анатомическом театре папские легаты через решетку наблюдали за происходящем на мраморном столе, готовые прервать диссекцию, коль только она посягала на священное: лезвие ножа не могло касаться двух органов – сердца и мозга. Арчиджинасио завораживает. Прямо вижу, как ходил под средневековыми сводами Умберто Эко, уже свыше 30 лет преподающий здесь семиотику, и вынашивал свой монашеский триллер «Имя розы». Шучу с заговорившем со мной студентом, забредшим сюда в университетскую библиотеку, что, мол, в таком месте просто невозможно плохо учиться, он смеется.
Анатомические чудеса Палаццо Поджи.
Другое примечательное университетское здание – нынешний ректорат, Палаццо Поджи, где эффектные потолки и фрески барокко соперничают с таинственной атмосферой кунсткамеры. Тут и старинные астролябии, и рог единорога (при ближайшем рассмотрении – резной китовый зуб). Гипернатуралистичные скульптуры из медицинской коллекции 18-го века иллюстрируют разные положения плода; мужские и женские восковые фигуры застыли в динамичных позах, но со снятой кожей. Пока гид рассказывает, что восковые изваяния настолько детальны, что современные ученые определили болезни, которыми страдали «прообразы» 300 лет назад, я смотрю на жемчужное ожерелье на шее женщины, изваянной с разверзнутой грудной клеткой, и думаю, что у Рона Мьюека был в Болонье предшественник эпохи просвещения в лице Эрколе Лелли, чья подпись стоит на анатомических скульптурах. Опять от Болоньи веет театральностью, теперь на стыке науки и искусства.
После экспозиции Палаццо Поджи хочется человеческого общения, и я спешу к Паоле Тасси. Она принимает участие во все-итальянской программе “Le Cesarine”, основанной в 2004 году профессором социологии Болонского университета. «Императрицы» распахивают двери своих домов для тех, кто хочет в неформальной обстановке узнать больше о местной кухне и научиться что-то из нее готовить. А раз мы в Болонье, то, значит, будем готовить тортеллони – они как тортеллини, только покрупнее. Под руководством Паолы раскатываю тесто, делаю начинку из рикотты, пармезана и шпината, начиняю треугольнички из теста и тщательно сплющиваю их кончики. Правильный тортеллони должен быть похож на пупок Венеры, но вместо него я вижу перед собой анатомические скульптуры из Палаццо Поджи! “Bravo, bravo!” одобряет мои старания Паола, и мы потом едим мои тортеллони, запиваем их «Лабруско» и на смеси трех языков говорим за жизнь.
Я уезжаю из Болоньи решительно более dotto, слегка более grasso, и, если считать обгоревший во время прогулок по городу нос, чуть более rosso.