Игоря Григорьева я впервые увидела и вообще услышала о нем на открытии квартала Legend в Юрмале, в очереди за устрицами. Я была с сыном, который мне на ухо шепнул: «Мама, а кто это?». Поворачиваюсь, смотрю — и понимаю, что это что-то такое, знаете…  Огромное… В человеческом смысле слова. Бросилась выяснять. И вот прошло почти пять лет...

Скажите, как вы живете с этой харизмой? Вы обычно заполняете собой любое пространство, куда попадаете.

Интроверту, как я, любой выход за устрицами — наказание господне. Каждый раз я надеюсь, что меня никто не узнает. Секретный темный угол мое место… Помню, когда журналу был один год, нас пригласили в Петербург по поводу не знаю чего, какая-то там пресс-конференция. Вижу — много людей сидят, корреспонденты. Думаю: Господи, а что это они тут, что их так много? И вдруг кто-то из них говорит: «Вот вы культовый человек конца ХХ века…». Я подумал: с ума он сбрендил, что ли…

В какой-то момент я стал всем этим тяготиться и пытался сбежать от себя, от своего прошлого. Я все это хотел от себя отрезать. Так уехал в Рио-де-Жанейро в 2006-м, где цветом кожи, повадками слился с местными. Представлялся как Педру, Фабиано, Филипе, как угодно, только не собой. И, знаете, я был счастлив без этого своего шлейфа. Я вообще хорошо себя чувствую в любом месте, где можно сесть жопой на тротуар, пожрать дешевой еды за пять долларов и где всем на тебя по фиг.

Какого черта я после всего этого поперся на сцену — не понимаю. Я все время думаю об этом... Даже если сотня глаз на тебя смотрит в клубе, все эти люди пришли, заплатили за билет и чего-то от тебя ждут.

А получать энергию с той стороны? Для себя?

Не, не научился. После каждого выступления на сцене оставляю лужу пота и крови. И мне хочется от всего этого сбежать, понимаете? Где-то год назад у меня случилось что-то, как воспоминание... Я ехал на концерт и проезжал какое-то здание, на котором было написано «школа». И вдруг вспомнил, как я сильно заикался в детстве. В деревне родители по молодости гуляли, я был маленьким, у мамы на руках, и кто-то стрельнул петардой возле моего уха. Я так испугался — мама рассказывала, — что залился синей краской. Когда дите стало говорить, родители поняли, что дите говорит хреново. Я заикался всю школу. Для меня каждый выход к доске был гильотиной. Причем я знал урок, но в школе, знаете, эти обидные клички — «заика», там, «профессор»… Поэтому я говорил, что не знаю урока, не выучил, только б не заикаться перед классом. Мне ставили два, и я убегал в камыши на речку... Где-то я вычитал, что какой-то там древнегреческий оратор брал камешки в рот и тренировал дикцию. И вот я эти камешки вместе с песком набирал в рот и отвечал камышам урок. Жалкое зрелище со стороны, наверное, было…

В первом классе

Любили ли вас родители, как вы считаете? Извините, я прочитала, что у вас табуированных вопросов нет.

Думаю, нет. Они больше любили свою любовь ко мне. Такое со многими родителями и детьми происходит…

Так вот, я проезжал мимо той школы, и у меня случился флешбэк. И до меня дошло… Мои зрители — это тот мой класс, а сцена — место у школьной доски. И я должен всем доказать, что могу говорить. Что я говорю…

У меня знакомая живет на Пангане (остров в Таиланде. — Прим. ред.). Так она купила там маленький заводик по производству мороженого. И говорит мне: «Игорь, что ты там делаешь в климате, от которого чахнешь, с людьми, от которых стонешь! Приезжай, будем варить классное мороженое». И я почти поддался…

А в Нью-Йорке живет другая моя приятельница, Тамара Левиновская, жена знаменитого в СССР джазмена Николая Левиновского. И она мне недавно рассказала историю о каком-то музыканте, который переехал вместе с ними в Америку и умер там от невостребованности и одиночества. Тамара спросила у меня: «Скажите, Игорь, вы верите, что от этого можно умереть?». Так вот — я верю. Поэтому сижу пока тут, а не на острове.

Или ты Пруст, или...

Я убеждена в том, что каждого человека Господь посылает на землю как минимум с одним талантом. Вы для меня, как Леонардо да Винчи, когда человек хорош во всем: он и инженером был, и рисовал, и на музыкальных инструментах играл, и мальчиков в золотой цвет красил, и пел, говорят, хорошо. У вас талантов тоже немало. Вы могли бы выделить главный?

Я ветродуй. Как вам сказать? Мне просто многое любопытно. Ну, наверное, я бы никогда не связался с точными науками, потому что не умею считать. У меня 2 х 2 либо 3 либо 5, каждый раз не в мою пользу. А вот что касается нагнать пурги — это у меня здорово получается. Я просто любопытный и могу всех вокруг себя зажечь. Но, к сожалению, я совсем не глубокий человек.

Буду возражать: вы глубокий. Если что-то делаете, то делаете по-настоящему хорошо!

Да нет же, я не прочитал достаточно книг, я не столь много путешествовал и вообще пропустил много вызовов в жизни. После журналистики, например, было бы логично податься в писательство, чтобы развить в себе этот талант, но…

Вы же говорите, что у вас плохая память.

Очень плохая. Я как-то начинал писать книжку и понял, что не помню деталей своей жизни. Помню, как оно пахло, но запах сложно описать… Ну, словом, или ты писатель, или ты Пруст, как-то так… Недавно приезжали немцы из одного модного портала, снимали про меня фильм и заставили меня залезть в этот журнал, который уже двадцать лет стоит там на полке в пылюке. Я не трогал его все эти годы, потому что не страдаю ностальгией. И вдруг открываю: 1997 год, и вижу в светской хронике из Нью-Йорка себя сидящим в лимузине с Гасом Ван Сентом и Леонардо Ди Каприо. У Ди Каприо бутылка водки «Смирнофф» из кармана торчит. Смотрю и думаю: как же я это забыл совсем! Это же со мной было. Другой бы с этой фотокарточкой носился всю жизнь. Подсовывал бы под интервью разные. А я забыл. Но, знаете, по мне — плохая память больше в плюс, чем в минус. У меня так продлевается срок годности. Человек ведь теряет свою годность из-за опыта. Он становится грузным, тяжелым. «Багаж» ложится на плечи, опускает уголки губ.

Поэтому я стараюсь периодически глупеть, обнуляться. Знаете, я много путешествовал по Гималаям и в Бразилию переехал из Непала и Тибета, оттуда, где, по идее, мне надо было найти смысл. Но нашел я его в Бразилии — в ее первозданной витальной радости. Потом я узнал, что социалисты-утописты списывали свой рай с бразильских дневников Педру Кабрала, который открыл Бразилию. У Достоевского в «Подростке» есть: «Веселость — это самая выдающая человека черта, с ногами и руками». Я бы добавил: еще легкость…

Будете себя хорошо вести, включат рубильник!

Ну да, Оуэн, Фурье, они как раз хотели, чтобы жизнь была — не обременительное существование, а радость от каждого прожитого дня. Насчет глобального я поняла. А когда в вашей жизни появилась музыка?  

С музыкой я всегда осторожничал. Неправильное слово… скорее,  стеснялся быть с ней на «ты». Это, знаете, как людям, которых по-настоящему любишь, трудно признаться в любви. Флиртовать можно с кем угодно, но не с теми, кого по-настоящему любишь. Так было и у меня с музыкой. Но друзья после каждого «концерта» в караоке убеждали меня, что музыка — это мое. Я же им отвечал, что у меня только один талант — готовка еды.

Я был маленьким мальчиком, лет шесть-семь, папа с мамой уходили в поле пасти коров, и я должен был им к полудню принести туда на тырло еды. Я готовил рисовый суп, в котором ложка стояла, как в каше, и жарил пончики. И, знаете, такой борщ, как я сегодня делаю, во всей в Украине не найти.

Скажите, Игорь, а как вам вообще пришла в голову эта идея — из деревни Лакедемоновки Ростовской области поехать поступать в МГИМО? Что это было, амбиции? 

Авантюризм чистой воды! Я был обаятельным авантюристом. У меня были такие длинные волосы типа каре. И к вступительным я совсем не готовился. Приехал в Москву и спрашиваю: «Где у вас тут главный институт?». А мне говорят: «Вон там, на Вернадского». Я приехал, увидел «Волги», из них выходили девушки фасонные и курили коричневые палки, которые потом оказались сигаретами More. Еще я увидел новостройки на Юго-Западе и подумал: «О, это как в «Терминаторе»: Манхэттен». Мне все это страшно понравилось. И, да, мне сильно повезло.

Вы верите в везение?

Я верю в везение, но его нужно заслужить.

Жизнь иногда мне видится как «Шоу Трумана»: какие-то сценаристы, режиссеры там над куполом тобой водят, испытывают. Ты чего-то хочешь, и вроде бы все для этого есть, но почему-то ничего не происходит. Годы может ничего не происходить. За это время ты можешь спиться, снюхаться, сколоться, стать му…ком, обозлиться на весь белый свет. Выброситься из окна, в конце концов. Но тут и кроется коварная хитрость этого плана: надо дождаться, надо уметь дождаться. И в какой-то момент эти самые режиссеры наверху переглядываются меж собой и, такие: «О, этот парень справился, прошел испытание, вводим его в сценарий снова». Я считаю, что терпение — самое вознаграждаемое из всех человеческих качеств. Но к тому моменту, когда тебе врубят рубильник, ты обязательно должен быть в форме. Ты не можешь быть распущенным, жирным, злым, разочаровавшимся, распустившимся, спившимся, просто уставшим.

Да, только надо осознать, когда этот рубильник включится! Что это? Интуиция? Кстати, почему Таиланд и тайский язык были выбраны? Тоже интуитивно?

Это смешно, но накануне Сергей Минаев — был такой певец в конце 1980-х — спел песню «Сержант поехали вперед, нас ждет таинственный Бангкок». И мне показалось это все таким... манящим и пахучим. Таинственный Бангкок, азиатская Венеция… Самое интересное, что когда я впервые попал в тропики, там пахло точно так, как я себе представлял, когда приехал поступать из деревни в МГИМО: влажный подгнивший лес, запах экзотических цветов, чем-то подпухшим тянет из морских сеток, а в городах к этому еще добавляется запах мочи. Они же там ссут везде. Потому что потом приходит тропический дождь (а это 100 000 бочек с неба), и все это — вух! — разом смывает.

Но через год учебы уже было не до тайского. Роза ветров перевернулась — началась реальная перестройка. В какой-то момент я решил, что буду крутым парнем, устроился к Понаровской директором и выкрасил волосы в белый цвет. Они получились такого противного желтого оттенка. Еще купил себе серое до пяток пальто у Зайцева, красный берет, проколол ухо и пришел в институт. И моя преподавательница тайского спрашивает: «А чего это у вас, Григорьев, голова желтая?». Я говорю: «Просто!». Обстоятельней не ответишь, да? А она мне: «Да-а, Григорьев, чувствую, что тайский язык останется пикантной подробностью вашей биографии». Так и вышло.

Приходит день, приходит год

Скажите, почему у вас всегда — немного или много, но получается против шерсти? Почему по течению — нет, почему обязательно надо в другую сторону?

Потому что я придурковатый. Не потому, что так хочу или надо. Я просто не как все. И иногда у меня не все дома.

Не думаю, что дело в этом. Многие вещи вы начинали делать одним из первых. Когда вам становилось скучно или неинтересно, вы это бросали.

Может, и так. На самом деле это не повод для гордости. Потому что, знаете, это такой понадкусанный со всех сторон пирог. Может, было бы лучше…

Взять один вектор и его придерживаться?

Ну да, копать поглубже, подземную работу делать, бить в одну точку. Например, мне говорили, что если бы я не смылся в 1998 году из журналистики и из России вообще, то сейчас был бы, как Эрнст. Представляете? Я такой мордастый, холеный, вертящий весь мир на мизинчике Эрнст... Нет-нет, слава Богу, отвело.

Нет, это суицидальная была бы история, мне кажется. Простите. Потому что рамки, потому что жуткие законы, подковерные истории и интриги. Вы, конечно, могли бы адаптироваться, но чего бы это стоило!

Иногда я жалею, что я такой распи...яй. Вот, например, я не скопил денег. Не знаю, как вам, а мне уже в моем возрасте ничего не хочется делать. Я хочу на заслуженный отдых. Но, видимо, я его не заслужил, и мне приходится зарабатывать музыкой. А той музыкой, что я делаю, не сильно заработаешь. Я ведь неформатный музыкант… широко известный в узких кругах.

Да, это правда. К сожалению.

Ну почему «к сожалению»? Я просто жду своего года. Я помню одно интервью Янковского, где он сказал, что в жизни человека бывает только один год, когда происходит его реализация. Для него это был 1983-й, когда на экраны вышел «Мюнхгаузен», а он в это время снимался в «Ностальгии» у Тарковского. И когда он вернулся из Рима, он не мог понять, что происходит: в аэропорту кипиш, все просят автограф. А до «Мюнхгаузена» у него уже была фильмография ого-го, но все случилось именно в 1983-м. Это такой год, в котором ты не просто себя реализовал, но за тебя еще и заплатили — купили билет в кино или скачали из айтюнс твою музыку. И деньги тут важный фактор. Буквально вчера читал о Пикассо. 1914 год, Париж. «Три голландки» проданы на аукционе по цене большей, чем все представленные картины — от Ван Гога до Матисса. Это и есть признание, понимаете?

Так вот… Янковский в том интервью говорит, что у особо талантливых или гениальных людей таких «годов» в жизни может быть два. Я недавно вспомнил это интервью и подумал, что один такой год у меня уже был, конечно —1995-й, когда вышел «ОМ». Я на следующее утро проснулся знаменитым. Вышла огромная статья в «Коммерсанте» с заголовком что-то типа «Дешевая пестрая декорация для дискотеки с пидорасами». А критик Шаталов, который тогда на канале «Культура» рецензировал книги, журналы и то, что ему не нравилось, кидал в мусорную корзину, выбросил туда же первый номер «ОМа». Теперь я жду второй такой год в музыке.

Жизнь в эпоху гиперссылок

Давайте поговорим о журналах. Вот вы сделали «Империал» — как написано в Википедии, первый глянец в России. Какую идею вы в него вкладывали, какую задачу ставили?

Там все было просто. Появился новый социальный кластер, то, что называлось нуворишами. Они ничего не знали, не понимали, я подумал, что было бы неплохо их поучить жизни.

А потом вышел «ОМ». И нарисовал «портрет поколения свободы».

Это еще один новый появившийся кластер, его тогда называли поколением Икс. Вообще, период с 1995-го по 1998-й был кульминацией новых времен. Это была очень веселая эпоха.

Где теперь это поколение?

Оно у власти. Они, безусловно, крутят динамо-машину сегодня. Некоторые, к сожалению, сидят под домашним арестом, но это все равно сегодняшние действующие лица.

Почему журнал выходил только три года?

Ну, любовь три года живет, как известно. Хотя журнал выходил дольше. Это я там был первые три года.

А серьезно? Экономика, кризис — или просто неинтересно стало?

Конечно, стало скучновато. Все катилось по маслу, все было налажено. Сейчас, с возрастом, я ищу этой рутины и скуки. А тогда кровь молодая не позволяла протянуть ножки на кушетке и поплевывать в потолок. Хотелось чего-то еще и еще, я думал: «Давай дальше, сейчас будем громить страну!», и сдуру поперся в политику. Ну, дурной был по молодости.

Как вам кажется, глянец и гламур сегодня умирают?

Конечно. Так странно сегодня покупать в супермаркете глянцевый журнальчик… Мы вообще живем в очень интересное время. Я его пытаюсь анализировать, но это сложно делать, находясь внутри него. Я четко ощущаю: то, что происходит сейчас с нами, может быть сравнимо с неолитической революцией, когда люди корешки по лесам собирали, а потом решили их выращивать и осели. И так возникла вся культура. Умение построить дом, а еще угольком стены в доме раскрасить. Потом появилось искусство и так далее. Сейчас мы живем внутри революции примерно такого же масштаба. Мы даже не осознаем, что с нами происходит. Мы незаметно перешли в цифровой мир, мы стали прозрачны друг для друга. По дурацкой абстрактной картинке в Инстаграме мы можем понять, в каком состоянии находится человек. Поэтому маски, которые мы носим, теряют всякий смысл… Ну даже, посмотрите, телефон на наших глазах умер как средство коммуникации. Мы все переписываемся в мессенджерах. Мы говорим на новом языке, который еще лет 10 назад слушался бы как абракадабра.

Посмотрите на молодежь, которая мне, кстати, ужасно нравится. Черниговская бьет в набат, говорит, все это поколение — кандидаты на Альцгеймера, потому что работу мозга выполняет за них Гугл. И скорее всего, она права. Перекосы будут, потом все наладится. Но эта доступность информации нам и не снилась.

Многое из того, к чему мы привыкли, на наших глазах отмирает. Например, толстые книги. Вот у меня на тумбочке толстый томик Чехова. Открываю его, читаю, вдруг натыкаюсь на незнакомое слово. Фиакр. Что такое? Естественно, лезу в Гугл и вдруг через полчаса обнаруживаю, что у меня открыто 15 окошек в браузере. Одна ссылка повела на другую, та — на третью, и Чехов лежит уже во-о-он там, в ногах. Мы живем в эпоху гиперссылок. Это накладывает отпечаток на образ мышления. Ну, это тема для отдельного разговора.

Средний вкус среднего класса

Что сегодня играет роль такого… мифотворческого начала? Кто или что? Кто организует, формирует, объединяет вокруг себя, например, новое поколение?

Вы говорите о точке силы. На самом деле я сам ее ищу давно и не могу найти. Такая точка — это как эпицентр землетрясения, откуда исходят волны-волны-волны. Я вот такой точки не вижу. Культура стала сегментированной. Я смотрю, что в плей-листах у моих молодых музыкантов, что они слушают, и вижу, как все разбрелись по своим конуркам и каждый окучивает свою грядку. Никому нет дела до общего огорода. Если что-то и происходит сейчас, то это похоже на чаек в стаканчике, когда помешаешь его ложкой.

Я долго думал, почему оно так… У меня вообще такое ощущение, что начиная с нулевых мы все стали слишком хорошо жить.

Доступный банковский кредит, и вот у тебя «Фольксваген» под окном, кухня из «Икеи», все дела. И ты не замечаешь, как в своем маленьком уютном мирке ты заплываешь жиром, становишься бюргером, обывателем, филистером. Мы — на минутку — сейчас описываем с вами средний класс.

Государству этот класс опора, а я боюсь его, как чумы. В какую страну я ни приехал бы, я вижу этот отвратительный крепкий средний класс, среднюю серую массу, середнячков, насадивших повсюду свой средний вкус.

Они же как? Институционализируются и занимают руководящие посты. Они программные директора на радио, телевидении и они свой средний вкус насаждают людям. Для них все, что выбивается из среднего вкуса, маргинальное. И вот я сижу в эфире телеканала, а в студию звонок: «А чего это ваш гость принял такого перед эфиром?». Для бюргера я со своими манерками и закидонами — наркоман, маргинал, аутсайдер, изгой.

Еще скажу немного страшных слов, но вы их потом вырежете. Салтыков-Щедрин говорил что-то типа «надо ввести культуру, по возможности без кровопролития»…  Так вот, для того, чтобы искусство проснулось, необходимо немного кровопролития. Я бы сказал, кровопускания. Бунт, революция, войнушка, катаклизм, потрясение необходимы. Чтобы этот жирок разогнать. Если взглянуть на историю культуры, то мы это и видим. Мы здесь вспоминали о Пикассо и триумфе кубизма… Это март 1914 года прошлого века, Европу лихорадит, через пару месяцев начнется война, неведомая доселе миру. Художников трясет нещадно, они ищут новые формы для выражения этой своей внутренней драмы, они, как экстрасенсы, чувствуют незримые колебания воздуха и кричат об этом… Но, сидя за пивком на кухне от «Икеа», вы не можете их услышать. Вы услышите их, когда жареный петух клюнет персонально вам в жопу.

У буддистов есть такой феномен, такие существа, они называется бодхисатвы. Я поясню вам, кто это. Будда, как мы знаем, однажды, сидя под деревом, все понял, перестал говорить и отлетел в нирвану. И, как известно, таких будд было много. Но вот некоторые из них перед отлетом в нирвану подумали, что это слишком эгоистично — все познать и скрыться с этим знанием от людей, остающихся мучиться в сансаре. Эти продвинутые существа научились приостанавливать свой окончательный уход и возвращаться обратно, чтобы облегчить нам жизнь. Я встречал таких бодхисатв. И им, знаете, непросто живется. Им как минимум скучно, потому что у них «старая душа», они все видели, все знают. И они терпят нас до тех пор, пока мы сами что-то важное не поймем.

Каждая встреча — багаж!

Слушайте, а расскажите про свой знаменитый «розовый чемодан», с которым вы провели 12 лет жизни! Что за багаж был в нем? Что вы привезли из своих странствий?

Ой, тяжелый вопрос. Мне на самом деле не хотелось возвращаться. Но родина, как злая мачеха. Она тебя хватает за пятку, причем за ахиллесову — в моем случае это были деньги, они просто заканчивались. Зарабатывать там, конечно, сложно. А родина тебе: «Иди сюда, тут есть один проектик для тебя!», — и ты быстренько-быстренько возвращаешься назад. Как миленький. Я, честно говоря, с этой страной… какое вульгарное сочетание слов: «с этой страной»... Ахматова, кажется, так часто говорила… Я, честно говоря, с Россией давно хотел покончить, вот когда в Рио уезжал. Но, видимо, какой-то у меня еще должок перед ней. Я очень надеюсь, что она отпустит меня по УДО (условно-досрочному освобождению). Я уже и гавкать перестал. Помалкиваю и стараюсь хорошо себя вести.

А какой багаж в чемодане? Да каждая встреча по дороге — все в багаже. Но я периодически все оттуда вытряхиваю. Ни к чему это с собой таскать. В Бразилии это мне удалось лучше, чем где-то еще.

Вот ты выходишь на пляж Ипанема, садишься на арпоадорский камень, смотришь на солнце, которое восходит, на эту матовую пелену из океанских брызг, видишь первых людей, заполняющих пятикилометровый пляж, и понимаешь: да что же тебе, собака, надо еще для счастья?!

Это такой простой вкус жизни, который мы под багажом теряем, как забываем вкус настоящей картошки, когда она сахарная, рассыпчатая, душистая, когда не надо никаким маслом, там, или сметаной ее сдабривать, она и так хорошая.

До Бразилии вам был незнаком этот адреналин сцены….

Я бы и со сценой, будь моя воля, покончил. Правда. Но тут есть одна штука: когда ты выходишь на сцену, в организм впрыскивается столько гормонов, что ты уже сам не свой. Когда вы видите человека на сцене, знайте: это не тот человек, каким вы его знаете, если знаете. На сцене человек немного не в себе. И этот химический процесс внутри организма развивает addiction, и ты становишься зависимым от него, как от наркотиков. Ты понимаешь: да, тебе некомфортно, все это ужасно, тебя трясет, распирает, но, как любого аддикта, тянет туда, и все. Когда кто-то говорит, что купается в удовольствии на сцене, — не верьте, это не так, это другие ощущения. Этот кайф — измучивающий. А еще бывает, аудитория соберется — сидят и пырят на тебя, как вампиры, ножкой не топнут, ручкой не хлопнут, а я только и смотрю по сторонам, думаю, где мои осиновые колья. И единственное желание  — после каждой песни сбежать, сбежать оттуда.

Варвар, который идет по прямой

Вы никогда не учились в музыкальной школе. Ну, слушали хорошую музыку, пели в караоке. А как все-таки музыка в вашей жизни случилась?

Это был тот самый момент, когда очередная петля затянулась вокруг моей шеи. Мне даже казалось, что меня физически убирают. Я летел к маме в Ростов, и самолет трясло так, что я подумал: все, это конец. И было все в жизни моей перекрыто, запечатано, и в какой-то момент я сдался и лег на дно. Сказал: «Господи, делай со мной, что хочешь». Вот в тот момент он как-то хитро улыбнулся, и эти сценаристы над куполом, или кто они там, сказали: «Откачиваем парня, поднимаем».

И музыка хлынула потоком?

Да, потоком! Я помню это. Меня потряхивало, я хлебал скотч и на кухне у меня были полные пепельницы окурков, бычков. Это длилось две недели.

Как вы ее записывали?

На диктофон. Напевал мелодии, партии инструментов, записывал обрывки текстов, фраз каких-то…

Ваш диск «Рог изобилия» — в нем столько музыки! А «Сны моей весны»…

Это как раз одна из первых написанных песен, и она про человека, который не хочет жить, не хочет просыпаться. В общем, суицидальная песенка: «Мне снились сны, среди весны я не проснусь, часы не заводи». Большинство же смотрит на это видео, как на дурку, как будто это кэмп, трэш. Поэтому мне было и удивительно, и приятно, что какие-то приличные люди раскоцали эту дулю в моем кармане. Скажем, Марина Разбежкина нашла меня после «Снов» и поздравила с «серьезным» произведением. Ну да, было такое… Ученики из ее школы документального кино даже начали снимать обо мне фильм. Назывался он — «Варвар».

 «Бунтарь» лучше.

Нет-нет, «Варвар» — это правильное название. Бунтари — это те, кто мутят воду внутри, а варвары — это пришельцы извне. Варвары приносят с собой свои законы, новые правила. И никого не спрашивают, нравится это им или нет. Мне по душе варвары.

Вон, посмотрите на Илона Маска. У меня в голове не укладывается, как человек, который 10 лет назад не знал, как ракета летает, запустил этого своего «фалькона» на Марс. Страны скидываются деньгами, учеными, институтами на все эти космические программы, а чувак в одиночку за десять лет весь мир взял и обогнал. Это же фантастика! Варвары, конечно, двигают прогресс.

Получается, Игорь Григорьев — это больно определенному музыкальному сообществу?

Не то что больно. Просто они до сих пор ко мне относятся скептично, потому что я для них выскочка, который выперся на сцену. Ну, запели же все парикмахеры, вот и редактор запел. Но это сломается однажды. В тот самый решающий год, про который я говорил.

Мне кажется, многие люди просто не слышали вашей музыки. Где им это сделать? Телевизор и радио вас не ротировали! Если бы они знали, было бы все по-иному! Игорь, как вы думаете, почему не было ротации? Я знаю ответ, но хочу от вас услышать!

Я думаю об этом каждый божий день, начиная с выхода первого сингла «Сны моей весны». У меня есть много ответов, но короткого, чтобы вам сейчас быстро ответить, нет такого… Я сделал много стратегических ошибок, когда начал. Например… Понимаете, я же в России не был около десяти лет! И вернулся с наивным ощущением, что здесь по-прежнему достаточно много людей, чтобы воспринимать просто хорошую музыку, не важно какого жанра. И по наивности напихал в «Корнукопию» все, что сам любил, от романса до рока, от синти-попа до декадентской баллады, от кабаре до босановы. Вышла «корнукопия», этакий рог изобилия. Я так и назвал альбом. А это не очень, с точки зрения маркетинга, хорошо. Люди растерялись, они не поняли, что я исполняю-то на самом деле.

Жду, когда отпустят по УДО

Есть про вас такое высказывание: «Григорьев — настоящий русский культурный герой. Когда-нибудь ему на Красной площади поставят памятник из чистого кокаина». Не согласна со второй частью, но вот с первой, по поводу настоящего русского культурного героя, согласна полностью.

Да, это сказал Митя Волчек с «Радио Свобода». А почему вы не согласны? От меня можно будет отщипнуть, понюхать и получить удовольствие.

Я поняла. А нужен ли вам какой-то памятник? На мой взгляд, вы все себе уже создали.

Да ну вас. Это шутки все. Нет, нет и нет! Я не думаю о себе в таких категориях и размерах. Ну что вы! Если у меня выйдет как-то красиво здесь наследить, ну и ладно. Но я об этих своих следах не думаю. Это как отпечатки пальцев — их не подделать: какие есть, такие и есть. Глупо про это думать. Я бы хотел, если честно, в какой-то момент просто исчезнуть.

Простите...

Ну, сложно мне вам это рассказать... Я бы хотел заслужить какой-то отдых, когда ничего не нужно делать, и там, где бы никто меня не трогал. Может быть, я закапывал бы глаза визином бабушкам в Гималаях. Может быть, растил детеныша орангутана на острове. Что-нибудь такое…

А по поводу того, что, как мне многие говорят, ты кого-то приручаешь… это такая неоднозначная сентенция. А вы не приручайтесь. Я вот сразу говорю: «Слушайте, в один момент я могу это… Поэтому вы, пожалуйста, не это самое…». Потому что потом будет тяжело для всех. Не надо.

Когда мы с вами переписывались и когда я читала комплиментарные эпитеты, которые у вас на странице, мне показалось что вы чувствуете себя неловко, когда вас хвалят даже заслуженно. Это синдром самозванца? Откуда он у вас? Вы же совершенно самодостаточны!

Понимаете, похвала — это ограничение свободы. Я вот и подарки не люблю поэтому. То есть это — да, приятно, но для меня это, как ловушка.

Зависимость?

Это ловушка внутри моей головы. Да, человек делает это от всего сердца и, скорее всего, ничего от тебя не ждет в ответ. Но я уже не смогу этого человека в любой момент, когда мне захочется, послать на три буквы. Я уже не свободен по отношению к этому человеку. Свобода — это когда ты хочешь и можешь послать любого человека куда подальше. Если хочешь, но не можешь, значит, ты в зависимости от него. А любая зависимость — это плохо. С любыми зависимостями надо бороться. Это как мизантропия, которая с годами только усугубляется. Что делать? Бороться с этим.

О страхах и заслугах

Скажите, что бы вы делали, если бы получили неограниченный бюджет? Если бы вообще не надо было думать о деньгах, чем бы вы занимались?

Я бы тотчас же сдристнул и, может быть… написал тогда самую лучшую музыку на свете. Почему? Потому что я не думал бы ни о каком чертовом маркетинге и никому ничего не был бы должен.

Чего вы боитесь больше всего?

Я боюсь того, чего все люди боятся. Боюсь старческой немощи. Мне кажется, она отвратительна. Старость — это драма жизни. Достойную старость надо заслужить, как и большую любовь.

Бедности боюсь, без денег очень плохо. Я безденежье пережил уже во взрослом возрасте, когда путешествовал, и я знаю, как это, когда у тебя нет денег даже на сигаретку. Это унизительно.

Ну, чего я еще боюсь? Смерти? Ну да, конечно, ее все боятся, потому что это неизвестность. А у людей всегда страх перед неизвестным. Быструю и легкую смерть тоже надо заслужить, как и короткую достойную старость.

Стандартный набор страхов, в общем.

Одиночество для вас — это не страх? Я просто так спрашиваю, я-то ответ уже знаю.

Я не очень даже понимаю, когда люди этого боятся. Я не понимаю таких людей. Это естественное состояние любого человека.

Между Вертинским и «Белой панамой»

Скажите пожалуйста, Игорь, с кем из артистов, пусть даже прошлого века, есть какие-то соизмерения, внутренние совпадения... Вот я уже все придумала для себя. Вертинский.

Я Вертинского не люблю как исполнителя, он мне кажется слишком манерным, но я очень люблю его стишки. Когда у меня гости и я подпиваю, то читаю вслух «Бал Господень». У меня срывается голос, и я рыдаю. Вот рыдаю каждый раз, и все тут.

Вертинский в свое время пошел по нелегкой дороге новаторства, потому что собственный жанр создавать всегда гораздо труднее. Вы же то же самое делаете.

Что значит — собственный жанр? Мы все воруем друг у друга. Тут главное понимать — не откуда ты воруешь, а куда. Вот мои музыканты говорят: «А давайте спи...дим вот этот грувчик!». А я им: «Не спи…дим, а спостмодерниздим». Понимаете, когда ты через себя что-то пропускаешь, оно уже не чужое, оно — твое. Жанр — это мы сами, жанр  — это личность. Я вот перепел несколько песен Чернавского, и это уже совсем другие песни.

Например, «Белая панама»: она мне нравилась, еще когда ее пела известная певица. Но мне все время казалось, что она не догоняет этот текст, не понимает, о чем поет. Потому что «Белая панама» — это хоррор. Это черная метка, привидение, которое преследует тебя, ходит по пятам. У каждого в жизни есть такая «белая панама». У меня это были колготы, которые напяливала на меня моя мама, и моей задачей было в них насрать.

А теперь, когда мамы нет и колгот нет, я пою «Панаму», а у меня в голове «Мама-мама-мама, где же мои колготы?». Это очень драматичная песня. Мне кажется, я вернул ей смысл… По крайней мере, автор доволен.

Чем вы кормите мозг сегодня и успокаиваете сердце?

Чем кормлю мозг? Заполняю лакуны в образовании. Читаю энциклопедии для детей — культуры мира, искусство, физика, химия… К 50 годам я обнаружил, что много не знаю. Я бы с удовольствием и учиться пошел, я уже даже нацелился, выбрал себе институт.

Да ладно!

Ага. Факультет свободных наук и искусств при СПбГУ, где Черниговская деканом. У меня появилась такая потребность сложить 3D-картинку мира в своей голове, а для этого мне не хватает знаний.

Упорядочить нейронные связи и «полки в библиотеке».

Очень хочется. Я вот смотрю на эту «Теслу» в космосе и думаю: а чего это она там не горит, не плавится? Летит себе с этим манекеном под музычку Боуи. А потому что там вакуум, балда! Там ни тепло, ни холодно, ни жарко, там нет ничего. Мир, конечно, никогда не скучно и не поздно изучать.

Игорь, вам надо пообщаться с моим сыном, он вам все расскажет!

Скорее всего. Я же говорю, что читаю энциклопедию для детей.

Из чего родился ваш интеллектуальный клуб «Батон»? Кто в него ходит?

Никто. Я провел три заседания и прикрыл лавочку. Мне не нравилась атмосфера. Мы, русские люди, знаете какие? Пока трезвые, все на комплексах, от зажимов заикаемся, бекаем-мекаем. А как накатим, того и жди, что маятник в другую сторону майнет, и пошла чушь пороться. Русские генетически несвободные люди. Под русскими я понимаю всех, кто родился в русской империи. Я, например, этнический хохол, но какая разница. Нас всех века так душили и травили, что вся эта гадость уже в нашей крови течет. Я эту шкуру сдирал с себя всю жизнь, выдавливал этого раба по каплям. А большая часть ведь даже и не старается.

Во-первых, не может этого диагностировать в себе, а во-вторых — не видит необходимости. Им это не надо.

Мы всю жизнь живем на засеке. Знаете, что такое засека? Это когда деревья в лесу отесывали, как колья, и валили одно на другое крестом, кольями вовне, чтоб татары не прошли. Так вот, Россия — это вечная засека.

Мы всех боимся, ото всех обороняемся. И сознание тут веками выработалось оборонительное. Когда приезжаешь даже не в европейскую страну, а просто в свободную, типа Бразилии, сильно чувствуешь свою ущербность.

В Рио я пошел на встречу с Фернандой Монтенегру — такая есть актриса у них, типа нашей Чуриковой. В зале сидят молодые студенты театральных колледжей, а она задала тему встречи: деликатность… Так вот, эти молодые люди смело берут микрофон в руку и минут на десять задвигают речь по теме. А она сидит на сцене, их слушает. Там приятель был рядом со мной, и он меня локтем в бок толкает: встань, говорит, выскажись тоже. А я такой: «Да нет, нет, Боря, я стесняюсь». И думаю: вот оно, убогое созданье. Мне что, сказать нечего? Есть, конечно, а чего я стесняюсь? Нет ответа.

У меня последний вопрос остался. Скажите, вот я прочитала по поводу воспитания детей. Что есть у вас мечта — собрать вокруг себя детей и стать их наставником. Это мечта — уже все, умерла, или…

Я не прошел испытания на животных. У меня были кошки, собаки и я понимал, что с моим непростым характером, неустойчивой психикой, нестабильным положением, образом жизни в конце концов из меня хорошего воспитателя не выйдет. Для детей нужен дом, климат, внимание, терпение, няньки… Когда это есть, то воспитывать детей просто. Их тогда сильно касаться не надо, просто надо быть где-то рядом, в досягаемости. Дети — они как маленькие гусятки, идут себе за гусаком. И если с гусаком по гамбургскому счету все в порядке, то и с гусятками будет все в порядке. Ничего с ними плохого не случится.